Неточные совпадения
Был, после начала возмущения, день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но несмотря на то что внутренние враги были побеждены и польская интрига посрамлена, атаманам-молодцам было
как-то не по себе, так как о новом градоначальнике все
еще не было ни слуху ни духу. Они слонялись по городу, словно отравленные мухи, и не смели ни за какое дело приняться, потому что не знали,
как-то понравятся ихние недавние затеи новому начальнику.
Для Левина, как при свадьбе были неприятны всякие приготовления, оскорбляющие своим ничтожеством величие совершающегося, так
еще более оскорбительны казались приготовления для будущих родов, время которых
как-то высчитывали по пальцам.
Всё дело спорилось у нее, и
еще не было двенадцати, как все вещи были разобраны чисто, аккуратно,
как-то так особенно, что нумер стал похож на дом, на ее комнаты: постели постланы, щетки, гребни, зеркальца выложены, салфеточки постланы.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое
еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было
как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
— Нет
еще; я говорил раза два с княжной, не более, но знаешь,
как-то напрашиваться в дом неловко, хотя здесь это и водится… Другое дело, если бы я носил эполеты…
Он отвечал на все пункты даже не заикнувшись, объявил, что Чичиков накупил мертвых душ на несколько тысяч и что он сам продал ему, потому что не видит причины, почему не продать; на вопрос, не шпион ли он и не старается ли что-нибудь разведать, Ноздрев отвечал, что шпион, что
еще в школе, где он с ним вместе учился, его называли фискалом, и что за это товарищи, а в том числе и он, несколько его поизмяли, так что нужно было потом приставить к одним вискам двести сорок пьявок, — то есть он хотел было сказать сорок, но двести сказалось
как-то само собою.
Говорили они все
как-то сурово, таким голосом, как бы собирались кого прибить; приносили частые жертвы Вакху, показав таким образом, что в славянской природе есть
еще много остатков язычества; приходили даже подчас в присутствие, как говорится, нализавшись, отчего в присутствии было нехорошо и воздух был вовсе не ароматический.
Конечно, никак нельзя было предполагать, чтобы тут относилось что-нибудь к Чичикову; однако ж все, как поразмыслили каждый с своей стороны, как припомнили, что они
еще не знают, кто таков на самом деле есть Чичиков, что он сам весьма неясно отзывался насчет собственного лица, говорил, правда, что потерпел по службе за правду, да ведь все это
как-то неясно, и когда вспомнили при этом, что он даже выразился, будто имел много неприятелей, покушавшихся на жизнь его, то задумались
еще более: стало быть, жизнь его была в опасности, стало быть, его преследовали, стало быть, он ведь сделал же что-нибудь такое… да кто же он в самом деле такой?
Как-то в жарком разговоре, а может быть, несколько и выпивши, Чичиков назвал другого чиновника поповичем, а тот, хотя действительно был попович, неизвестно почему обиделся жестоко и ответил ему тут же сильно и необыкновенно резко, именно вот как: «Нет, врешь, я статский советник, а не попович, а вот ты так попович!» И потом
еще прибавил ему в пику для большей досады: «Да вот, мол, что!» Хотя он отбрил таким образом его кругом, обратив на него им же приданное название, и хотя выражение «вот, мол, что!» могло быть сильно, но, недовольный сим, он послал
еще на него тайный донос.
Русский мужик сметлив и умен: он понял скоро, что барин хоть и прыток, и есть в нем охота взяться за многое, но как именно, каким образом взяться, — этого
еще не смыслит, говорит
как-то чересчур грамотно и затейливо, мужику невдолбеж и не в науку.
Оказалось, что все
как-то было
еще лучше, чем прежде: щечки интереснее, подбородок заманчивей, белые воротнички давали тон щеке, атласный синий галстук давал тон воротничкам; новомодные складки манишки давали тон галстуку, богатый бархатный <жилет> давал <тон> манишке, а фрак наваринского дыма с пламенем, блистая, как шелк, давал тон всему.
— Бог приберег от такой беды, пожар бы
еще хуже; сам сгорел, отец мой. Внутри у него
как-то загорелось, чересчур выпил, только синий огонек пошел от него, весь истлел, истлел и почернел, как уголь, а такой был преискусный кузнец! и теперь мне выехать не на чем: некому лошадей подковать.
Становилося
как-то льготно, и думал Чичиков: «Эх, право, заведу себе когда-нибудь деревеньку!» — «Ну, что тут хорошего, — думал Платонов, — в этой заунывной песне? от ней
еще большая тоска находит на душу».
Я остановился у двери и стал смотреть; но глаза мои были так заплаканы и нервы так расстроены, что я ничего не мог разобрать; все
как-то странно сливалось вместе: свет, парча, бархат, большие подсвечники, розовая, обшитая кружевами подушка, венчик, чепчик с лентами и
еще что-то прозрачное, воскового цвета.
Их лица,
еще мало загоревшие, казалось, похорошели и побелели; молодые черные усы теперь
как-то ярче оттеняли белизну их и здоровый, мощный цвет юности; они были хороши под черными бараньими шапками с золотым верхом.
— Ни-че-го! —
как-то особенно проговорил Илья Петрович. Никодим Фомич хотел было
еще что-то присовокупить, но, взглянув на письмоводителя, который тоже очень пристально смотрел на него, замолчал. Все вдруг замолчали. Странно было.
— Это вы от вчерашней вашей неудачи так злы и привязываетесь, — прорвался, наконец, Лебезятников, который, вообще говоря, несмотря на всю свою «независимость» и на все «протесты»,
как-то не смел оппонировать Петру Петровичу и вообще все
еще наблюдал перед ним какую-то привычную, с прежних лет, почтительность.
— Бог избавил! бог избавил! — бормотала Пульхерия Александровна, но
как-то бессознательно, как будто
еще не совсем взяв в толк все, что случилось.
Еще зимой один знакомый ему студент, Покорев, уезжая в Харьков, сообщил ему
как-то в разговоре адрес старухи Алены Ивановны, если бы на случай пришлось ему что заложить.
— Ну что ж, промах! Стреляйте
еще, я жду, — тихо проговорил Свидригайлов, все
еще усмехаясь, но
как-то мрачно, — этак я вас схватить успею, прежде чем вы взведете курок!
С болезненным ощущением припоминался ему, тоже
как-то невольно, Разумихин… но, впрочем, он скоро с этой стороны успокоился: «
Еще бы и этого-то поставить с ним рядом!» Но кого он в самом деле серьезно боялся, — так это Свидригайлова…
Теперь же, месяц спустя, он уже начинал смотреть иначе и, несмотря на все поддразнивающие монологи о собственном бессилии и нерешимости, «безобразную» мечту
как-то даже поневоле привык считать уже предприятием, хотя все
еще сам себе не верил.
Он, конечно, не мог, да и не хотел заботиться о своем болезненном состоянии. Но вся эта беспрерывная тревога и весь этот ужас душевный не могли пройти без последствий. И если он не лежал
еще в настоящей горячке, то, может быть, именно потому, что эта внутренняя беспрерывная тревога
еще поддерживала его на ногах и в сознании, но
как-то искусственно, до времени.
Можно было предположить, что ему
еще что-то хотелось сказать, но
как-то не выговаривалось.
Авдотье Романовне
еще несколько раз и прежде (а один раз
как-то особенно) ужасно не понравилось выражение глаз моих, верите вы этому?
Да помнится, что ты
ещё в запрошлом лете
Мне здесь же
как-то нагрубил...
А то вот потеха-то: был у них
как-то,
еще при Паратове, костюмированный вечер; так Карандышев оделся разбойником; взял в руки топор и бросал на всех зверские взгляды, особенно на Сергея Сергеича.
В Бадене [Баден — знаменитый курорт.] он
как-то опять сошелся с нею по-прежнему; казалось, никогда
еще она так страстно его не любила… но через месяц все уже было кончено: огонь вспыхнул в последний раз и угас навсегда.
— Да, — повторила Катя, и в этот раз он ее понял. Он схватил ее большие прекрасные руки и, задыхаясь от восторга, прижал их к своему сердцу. Он едва стоял на ногах и только твердил: «Катя, Катя…», а она
как-то невинно заплакала, сама тихо смеясь своим слезам. Кто не видал таких слез в глазах любимого существа, тот
еще не испытал, до какой степени, замирая весь от благодарности и от стыда, может быть счастлив на земле человек.
Когда Катя говорила, она очень мило улыбалась, застенчиво и откровенно, и глядела
как-то забавно-сурово, снизу вверх. Все в ней было
еще молодо-зелено: и голос, и пушок на всем лице, и розовые руки с беловатыми кружками на ладонях, и чуть-чуть сжатые плечи… Она беспрестанно краснела и быстро переводила дух.
Клим согласно кивнул головою, ему очень понравились слова матери. Он признавал, что Макаров, Дронов и
еще некоторые гимназисты умнее его на словах, но сам был уверен, что он умнее их не на словах, а
как-то иначе, солиднее, глубже.
— Домой, это…? Нет, — решительно ответил Дмитрий, опустив глаза и вытирая ладонью мокрые усы, — усы у него загибались в рот, и это очень усиливало добродушное выражение его лица. — Я, знаешь, недолюбливаю Варавку. Тут
еще этот его «Наш край», — прескверная газетка! И — черт его знает! — он
как-то садится на все, на дома, леса, на людей…
Варвара
как-то тяжело, неумело улеглась спиною к нему; он погасил свечу и тоже лег, ожидая, что
еще скажет она, и готовясь наговорить ей очень много обидной правды. В темноте под потолком медленно вращались какие-то дымные пятна, круги. Ждать пришлось долго, прежде чем в тишине прозвучали тихие слова...
Не торопясь отступала плотная масса рабочих, люди пятились, шли
как-то боком, грозили солдатам кулаками, в руках некоторых все
еще трепетали белые платки; тело толпы распадалось, отдельные фигуры, отскакивая с боков ее, бежали прочь, падали на землю и корчились, ползли, а многие ложились на снег в позах безнадежно неподвижных.
Самгин швырнул на стол странную книжку, торопливо оделся, вышел на улицу и, шагая по панелям,
как-то особенно жестким, вскоре отметил сходство Берлина с Петербургом, усмотрев его в обилии военных, затем нашел, что в Берлине офицера
еще более напыщенны, чем в Петербурге, и вспомнил, что это уже многократно отмечалось.
Его очень заинтересовали откровенно злые взгляды Дронова, направленные на учителя. Дронов тоже изменился,
как-то вдруг. Несмотря на свое уменье следить за людями, Климу всегда казалось, что люди изменяются внезапно, прыжками, как минутная стрелка затейливых часов, которые недавно купил Варавка: постепенности в движении их минутной стрелки не было, она перепрыгивала с черты на черту. Так же и человек:
еще вчера он был таким же, как полгода тому назад, но сегодня вдруг в нем являлась некая новая черта.
Самгин хотел сказать «это — жестоко» и
еще много хотел бы сказать, но Варвара допрашивала все жаднее и уже волнуясь почему-то. Кутузов, с наслаждением прихлебывая чай, говорил
как-то излишне ласково...
Дверь медленно отворилась, и
еще медленнее влезла в комнату огромная туша Анфимьевны, тяжело проплыла в сумраке к буфету и, звякая ключами, сказала очень медленно,
как-то нараспев...
Как-то вечером, когда в окна буйно хлестал весенний ливень, комната Клима вспыхивала голубым огнем и стекла окон, вздрагивая от ударов грома, ныли, звенели, Клим, настроенный лирически, поцеловал руку девушки. Она отнеслась к этому жесту спокойно, как будто и не ощутила его, но, когда Клим попробовал поцеловать
еще раз, она тихонько отняла руку свою.
Макаров стоял, сдвинув ноги, и это очень подчеркивало клинообразность его фигуры. Он встряхивал головою, двуцветные волосы падали на лоб и щеки ему, резким жестом руки он отбрасывал их, лицо его стало
еще красивее и
как-то острей.
— «Интеллигенция любит только справедливое распределение богатства, но не самое богатство, скорее она даже ненавидит и боится его». Боится? Ну, это ерундоподобно. Не очень боится в наши дни. «В душе ее любовь к бедным обращается в любовь к бедности». Мм — не замечал. Нет, это чепуховидно.
Еще что? Тут много подчеркнуто, черт возьми! «До последних, революционных лет творческие, даровитые натуры в России
как-то сторонились от революционной интеллигенции, не вынося ее высокомерия и деспотизма…»
Слушая сквозь свои думы болтовню Маргариты, Клим
еще ждал, что она скажет ему, чем был побежден страх ее, девушки, пред первым любовником?
Как-то странно, вне и мимо его, мелькнула мысль: в словах этой девушки есть нечто общее с бойкими речами Варавки и даже с мудрыми глаголами Томилина.
На прямые его вопросы она отвечала уклончиво, шуточками, а чаще вопросами же, ловко и незаметно отводя мальчика в сторону от того, что ему
еще рано знать. Ласкала — редко и тоже
как-то бережно, пожалуй — скупо.
— До войны — контрабандисты, а теперь — шпионы. Наша мягкотелость — вовсе
еще не Христова любовь к людям, — тревожно, поспешно и
как-то масляно говорил лысоватый. — Ведь когда было сказано «несть ни эллина, ни иудея», так этим говорилось: все должны быть христианами…
— А вы мне отчего не хотите угодить? Я
еще не видал дочери Мамыкина и не знаю, какая она, а Тит Никоныч вам нравится, и вы сами на него смотрите
как-то любовно…
Но это не беда: лень, небрежность
как-то к лицу артистам. Да
еще кто-то сказал ему, что при таланте не нужно много и работать, что работают только бездарные, чтобы вымучить себе кропотливо жалкое подобие могучего и всепобедного дара природы — таланта.
— Что вы за стары: нет
еще! — снисходительно заметила она, поддаваясь его ласке. — Вот только у вас в бороде есть немного белых волос, а то ведь вы иногда бываете прехорошенький… когда смеетесь или что-нибудь живо рассказываете. А вот когда нахмуритесь или смотрите
как-то особенно… тогда вам точно восемьдесят лет…
Хоть я и знаю язык, и даже порядочно, но в большом обществе
как-то все
еще боюсь начинать; да и выговор у меня, должно быть, далеко не парижский.
Сердце тут
еще не бьется, но
как-то слегка замирает и вздрагивает — ощущение не без приятности.
Прибыл он в Петербург, потому что давно уже помышлял о Петербурге как о поприще более широком, чем Москва, и
еще потому, что в Москве он где-то и
как-то попал впросак и его кто-то разыскивал с самыми дурными на его счет намерениями.